ИЗ ЛЬВА ТОЛСТОГО

Лев Толстой  –  главный искатель смысла во всей мировой литературе.  Смысл жизни он искал всю свою жизнь вместе со своими литературными героями. Открытия его бывали парадоксальны, но завораживали весь читающий мир.    Как всё гениальное, они ничуть не потеряли своей актуальности.  Приведём      три  примера  приближения  к  смыслу  из  разных  его  произведений. 

ИЗ  ПОВЕСТИ  «КАЗАКИ»

(в сокращении)

 На другой день Оленин без старика пошел один на то место, где он с стариком спугнул оленя. … День был совершенно ясный, тихий, жаркий. Утренняя свежесть даже в лесу пересохла, и мириады комаров буквально облепляли лицо, спину и руки. … Эти мириады насекомых так шли к этой дикой, до безобразия богатой растительности, к этой бездне зверей и птиц, наполняющих лес, к этой темной зелени, к этому пахучему, жаркому воздуху, к этим канавкам мутной воды, везде просачивающейся из Терека и бульбулькающей где-нибудь под нависшими листьями … Обойдя то место, где вчера он нашел зверя, и ничего не встретив, он захотел отдохнуть. … Он отыскал вчерашние следы оленя, подобрался под куст в чащу, в то самое место, где вчера лежал олень, и улегся у его логова. … Ему было прохладно, уютно; ни о чем он не думал, ничего не желал. И вдруг на него нашло такое странное чувство беспричинного счастия и любви ко всему, что он, по старой детской привычке, стал креститься и благодарить кого-то.

Ему вдруг с особенною ясностью пришло в голову, что вот я, Дмитрий Оленин, такое особенное от всех существо, лежу теперь один, бог знает где, в том месте, где жил олень, старый олень, красивый, никогда, может быть, не видавший человека … Около меня, пролетая между листьями, которые кажутся им огромными островами, стоят в воздухе и жужжат комары; один, два, три, четыре, сто, тысяча, миллион комаров, и все они … зачем-нибудь жужжат около меня, и каждый из них такой же особенный от всех Дмитрий Оленин, как и я сам". Ему ясно представилось, что думают и жужжат комары. "Сюда, сюда, ребята! Вот кого можно есть", – жужжат они и облепляют его. И ему ясно стало, что он нисколько не русский дворянин, член московского общества, друг и родня того-то и того-то, а просто такой же комар, или такой же фазан или олень, как те, которые живут теперь вокруг него. "Так же, как они, как дядя Ерошка, поживу, умру.  И правду он говорит: только трава вырастет".

"Да что же, что трава вырастет? – думал он дальше. – Все надо жить, надо быть счастливым; потому что я только одного желаю – счастия. Все равно, что бы я ни был: такой же зверь, как и все, на котором трава вырастет, и больше ничего, или я рамка, в которой вставилась часть единого божества – все-таки надо жить наилучшим образом. Как же надо жить, чтобы быть счастливым, и отчего я не был счастлив прежде?" И он стал вспоминать свою прошедшую жизнь, и ему стало гадко на самого себя.

И вдруг ему как будто открылся новый свет. "Счастие – вот что, – сказал он себе, – счастие в том, чтобы жить для других. И это ясно. В человека вложена потребность счастия; стало быть, она законна. Удовлетворяя ее эгоистически, то есть отыскивая для себя богатства, славы, удобств жизни, любви, может случиться, что обстоятельства так сложатся, что невозможно будет удовлетворить этим желаниям. Следовательно, эти желания незаконны, а не потребность счастия незаконна. Какие же желания всегда могут быть удовлетворены, несмотря на внешние условия? Какие? Любовь, самоотвержение!" Он так обрадовался и взволновался, открыв эту, как ему показалось, новую истину, что вскочил и в нетерпении стал искать, для кого бы ему поскорее пожертвовать собой,  кому бы сделать добро, кого бы любить…

ИЗ «ВОЙНЫ И МИР»

(Небо над Аустерлицем, в сокращении)

Ночной туман … расстилался ещё молочно-белым морем. Ничего не видно было в той лощине, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было тёмное ясное небо и огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия…

 –  Посмотрите, посмотрите, … Это французы !

Все лица вдруг изменились и на всех выразился ужас. Французов предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг неожиданно перед нами. … Князь Андрей простым глазом увидал внизу поднимавшуюся навстречу густую колонну французов, не дальше 500 шагов от того места, где стоял Кутузов.

«Вот она, наступила решительная минута! Дошло до меня дело», – подумал князь Андрей и, ударив лошадь, подъехал к Кутузову.

Но в тот же миг всё застлалось дымом, раздалась близкая стрельба и наивно-испуганный голос в двух шагах от князя Андрея закричал: «Ну, братцы, шабаш !» И как будто голос этот был команда. По этому голосу все бросились бежать.

Кутузов стоял на том же месте … из щеки его текла кровь.

–  Вы ранены ? – спросил князь Андрей, едва удерживая дрожание нижней челюсти.

–  Рана не здесь, а вот где ! – сказал Кутузов…, указывая на бегущих. – Остановите же их !  Из свиты Кутузова осталось только четыре человека. Все были бледны и молча переглядывались.

–  Остановите этих мерзавцев ! – задыхаясь проговорил Кутузов полковому командиру, указывая на бегущих…

«О-оох !» – с выражением отчаяния промычал Кутузов и оглянулся. «Болконский, прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия голосом. – Болконский, – прошептал он, указывая на расстроенный батальон и на неприятеля, – Что ж это ?»

Но прежде чем он это договорил это слово, князь Андрей, чувствуя слёзы стыда и злобы, подступающие к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени.

–  Ребята, вперёд !» – крикнул он детски пронзительно.

«Вот оно !» – думал князь Андрей схватив древко знамени и с наслаждением слыша свист пуль, очевидно направленных именно против него. Несколько солдат упало.

– Ура ! – закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжёлое знамя, и побежал вперёд с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним.

И действительно … весь батальон с криком «Ура !» побежал вперёд и обогнал его. … Князь Андрей … бежал с батальоном. Впереди себя он видел наших артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки бежали к нему навстречу. … Князь Андрей был уже в 20 шагах от орудий. Он слышал над собой непрестанный свист пуль и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты. … он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста со сбитым на сторону кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и вместе с тем озлобленное выражение лиц этих   двух людей, видимо, не понимавших того, что они делали.

«Что они делают? – думал князь Андрей, глядя на них: – Зачем не бежит рыжий артиллерист, когда у него нет оружия? Зачем не колет его француз? Не успею добежать, как француз вспомнит о ружье и заколет его».

Действительно, другой француз, с ружьём наперевес, подбежал к борющимся, и участь, всё ещё не понимающего того, что ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться. Но князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха крепкою палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову. Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта … мешала ему видеть то, на что он смотрел.

«Что это? Я падаю? У меня ноги подкашиваются». – подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидеть, чем закончилась борьба французов с артиллеристами, и желая знать убит или не убит рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки.

Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже кроме неба, – высокого неба,  не ясного, но всё-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нём серыми облаками.

«Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так как я бежал, – подумал князь Андрей», – не так, как мы бежали, кричали и дрались, совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, – совсем    не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу.

Как же я не видал прежде этого высокого не6а? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! Всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет кроме  его.  Но  и  того  даже  нет,  ничего  нет,  кроме  тишины  и  успокоения.  И  слава  Богу !»

ИЗ РАССКАЗА «ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО»

(рассказ  проливает  свет  на  подноготную  кризиса  Толстого,  перевернувшего  его  жизнь)

Сегодня возили меня свидетельствовать в губернское правление, и мнения разделились. Они спорили и решили, что я не сумасшедший. Но они решили так только потому, что я всеми силами держался … чтобы не высказаться. Я не высказался,      потому что боюсь сумасшедшего дома; боюсь, что там мне помешают делать мое сумасшедшее дело. Они признали меня подверженным аффектам…, но — в здравом уме;  …Но  я-то  знаю,  что  я  сумасшедший.

Расскажу по порядку… До 35 лет я жил как все, и ничего за мной заметно не было. … Я поступил в гимназию, потом в университет, где и кончил курс по юридическому факультету. Потом я служил немного, потом сошелся с моей теперешней женой и женился и жил в деревне … воспитывал детей, хозяйничал и был мировым судьей.

Мы скопили с женой деньги от ее наследства и моих … и решили купить именье. Меня очень занимало, как и должно быть, увеличение нашего состояния… Мне хотелось купить так, чтобы доход или лес с именья покрыл бы покупку, и я бы получил именье даром. Я искал такого дурака, который бы не знал толку, и раз мне показалось, что я нашел такого. Именье с большими лесами продавалось в Пензенской губернии. …

Я собрался и поехал. … Поездка была для меня очень веселая. Слуга, молодой, добродушный человек, был так же весел, как и я. Новые места, новые люди. Мы ехали, веселились. … Мы подъезжали к городу Арзамасу. … Вот подъехали, наконец, к какому-то домику с столбом. Домик был белый, но ужасно мне показался грустный. Так что жутко даже стало.

—  Нет ли комнатки, отдохнуть бы ?

—  Есть нумерок. Он самый.

Чисто выбеленная квадратная комнатка. Как, я помню, мучительно мне было, что комнатка эта была именно квадратная. Окно было одно, с гардинкой, — красной. … Я взял подушку и лег на диван. … Верно, и задремал, потому что когда я очнулся, никого в комнате не было и было темно.

Зачем я сюда заехал. Куда я везу себя. От чего, куда я убегаю?  — Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. … Я, вот он, я весь тут. Ни пензенское, ни какое именье ничего не прибавит и не убавит мне. А я-то, я-то надоел себе, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не могу уйти от себя. …

Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачало все. Мне ... страшно было. «Да что это за глупость, — сказал я себе. — Чего я тоскую, чего боюсь». — «Меня, — неслышно отвечал голос смерти. — Я тут». Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она вот она, а ее не должно быть.

Все существо мое чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно. Я попытался стряхнуть этот ужас. Я нашел подсвечник медный с свечой обгоревшей и зажег ее. Красный огонь свечи и размер ее, немного меньше подсвечника, все говорило то же. Ничего нет в жизни, а есть смерть, а ее не должно быть. Я пробовал думать о том, что занимало меня: о покупке, об жене — ничего не только веселого не было, но все это стало ничто. Все заслонял ужас за свою погибающую жизнь. Надо заснуть. Я лег было. Но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно.  Как-то жизнь и смерть сливались в одно.  Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать.

Еще раз попытался заснуть, все тот же ужас красный, белый, квадратный. Рвется что-то, а не разрывается. … Молиться, вспомнил я. Я давно, лет двадцать, не молился и не верил ни во что. … Я стал молиться. Господи помилуй ! Я стал креститься и кланяться в землю, оглядываясь и боясь, что меня увидят. Как будто это развлекло меня, развлек страх, что меня увидят.  И я лег.  Но стоило мне лечь и закрыть глаза, как опять то же чувство ужаса толкнуло, подняло меня.

Я не мог больше терпеть, разбудил сторожа, разбудил Сергея, велел закладывать,    и мы поехали. На воздухе и в движении стало лучше. Но я чувствовал, что что-то новое осело мне на душу и отравило всю прежнюю жизнь.

Страх этой тоски висел надо мной с тех пор всегда. … Домой я вернулся благополучно, именья не купил, денег недостало, и начал жить по-прежнему, с одной только разницей, что я стал молиться и ходить в церковь. … Мне  всё  было  скучно.  И я стал набожен.

Но раз я поехал неожиданно в Москву. … Решили остановиться вместе на Московском подворье, на Мясницкой. … Приехали, я вошел в маленький номер. Тяжелый запах коридора был у меня в ноздрях. Дворник внес чемодан. Девушка-коридорная зажгла свечу. Свеча зажглась, потом огонь поник, как всегда бывает. … И вдруг арзамасский ужас шевельнулся во мне. «Боже мой, как я буду ночевать здесь»,  — подумал я.

Я провел ужасную ночь, хуже арзамасской, … Всю ночь я страдал невыносимо, опять мучительно разрывалась душа с телом. «Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Дожидаться смерти, когда придет? Боюсь еще хуже. Жить, стало быть? Зачем? Чтоб умереть». Я не выходил из этого круга. … Я молился: «Если ты есть, открой мне: зачем, что я такое?» Я кланялся, читал все молитвы, которые знал, сочинял свои и прибавлял: «Так открой же». И я затихал и ждал ответа. Но ответа не было. …

И я давал себе ответы заместо того, кто не хотел отвечать. Затем, чтобы жить в будущей жизни, отвечал я себе. Так зачем же эта неясность, это мученье? … Если бы ты был, ты бы сказал мне, людям. А нет тебя, есть одно отчаяние. А я не хочу, не хочу его.

С тех пор я начал читать Священное писание. … Евангелие умиляло меня. Но больше всего я читал жития святых. И это чтение утешало меня, представляя примеры, которые все возможнее и возможнее казались для подражания. С этого времени еще меньше и меньше меня занимали дела и хозяйственные и семейные. Они даже отталкивали меня. …

Опять … продавалось недалеко от нас очень выгодно именье. Я поехал, все было прекрасно, выгодно. …. Я приехал домой и, когда стал рассказывать жене о выгодах именья, вдруг устыдился. Мне мерзко стало. Я сказал, что не могу купить этого именья, потому что выгода наша будет основана на нищете и горе людей. Я сказал это, и вдруг меня просветила истина того, что я сказал. … Истина того, что мужики так же хотят жить, как мы, что они люди — братья, сыны Отца, как сказано в Евангелии. …  Жена  сердилась,  ругала  меня.  А  мне  стало  радостно.

Это было начало моего сумасшествия. Но полное сумасшествие мое началось еще позднее, через месяц после этого. Оно началось с того, что я поехал в церковь, стоял обедню и хорошо молился и слушал, и был умилен.

И вдруг мне принесли просвиру, потом пошли к кресту, стали толкаться, потом на выходе нищие были. И мне вдруг ясно стало, что этого всего не должно быть. Мало того, что этого не должно быть, что этого нет. А нет этого, то нет и смерти и страха, и нет во мне больше прежнего раздирания, и я не боюсь  уже  ничего.

Тут  уже  совсем  свет  осветил  меня,  и  я  стал  тем,  что  есть.

Тут же  на  паперти  я  роздал,  что  у  меня  было,  36 рублей,  нищим  и  пошел  домой  пешком,  разговаривая  с  народом.

[P.S. А ведь всё сумасшествие его лишь в том, что он стал реально исполнять заветы Христа в обществе,  которое  называло  себя  христианским…]